ПРОЗАСЕДАВШИЕСЯ

Чуть ночь превратится в рассвет,
вижу каждый день я:
кто в глав,
кто в ком,
кто в полит,
кто в просвет,
расходится народ в учрежденья.
Обдают дождем дела бумажные,
чуть войдешь в здание:
отобрав с полсотни -
самые важные!-
служащие расходятся на заседания.

Заявишься:
"Не могут ли аудиенцию дать?
Хожу со времени она".-
"Товарищ Иван Ваныч ушли заседать -
объединение Тео и Гукона".

Исколесишь сто лестниц.
Свет не мил.
Опять:
"Через час велели прийти вам.
Заседают:
покупка склянки чернил
Губкооперативом".

Через час:
ни секретаря,
ни секретарши нет -
голо!
Все до 22-х лет
на заседании комсомола.

Однако, вернемся к теме:

Владимир Высоцкий

Баллада о борьбе (1975)

Средь оплывших свечей и вечерних молитв,
Средь военных трофеев и мирных костров,
Жили книжные дети, не знавшие битв,
Изнывая от детских своих катастроф.

Детям вечно досаден
Их возраст и быт -
И дрались мы до ссадин,
До смертных обид.
Но одежды латали
Нам матери в срок,
Мы же книги глотали,
Пьянея от строк.

Липли волосы нам на вспотевшие лбы,
И сосало под ложечкой сладко от фраз.
И кружил наши головы запах борьбы,
Со страниц пожелтевших слетая на нас.

И пытались постичь -
Мы, не знавшие войн,
За воинственный клич
Принимавшие вой, -
Тайну слова "приказ",
Назначенье границ,
Смысл атаки и лязг
Боевых колесниц.

А в кипящих котлах прежних боен и смут
Столько пищи для маленьких наших мозгов!
Мы на роли предателей, трусов, иуд
В детских играх своих назначали врагов.

И злодея слезам
Не давали остыть,
И прекраснейших дам
Обещали любить;
И, друзей успокоив
И ближних любя,
Мы на роли героев
Вводили себя.

Только в грезы нельзя насовсем убежать:
Краткий век у забав - столько боли вокруг!
Попытайся ладони у мертвых разжать
И оружье принять из натруженных рук.

Испытай, завладев
Еще теплым мечом,
И доспехи надев, -
Что почем, что почем!
Испытай, кто ты - трус
Иль избранник судьбы,
И попробуй на вкус
Настоящей борьбы.

И когда рядом рухнет израненный друг
И над первой потерей ты взвоешь, скорбя,
И когда ты без кожи останешься вдруг
Оттого, что убили - его, не тебя, -

Ты поймешь, что узнал,
Отличил, отыскал
По оскалу забрал -
Это смерти оскал! -
Ложь и зло, - погляди,
Как их лица грубы,
И всегда позади -
Воронье и гробы!

Если путь прорубая отцовским мечом
Ты соленые слезы на ус намотал,
Если в жарком бою испытал что почем, -
Значит, нужные книги ты в детстве читал!

Если мяса с ножа
Ты не ел ни куска,
Если руки сложа
Наблюдал свысока,
И в борьбу не вступил
С подлецом, палачом -
Значит, в жизни ты был
Ни при чем, ни при чем!

Жил Лорка в мире против правил
Как должен в мире жить поэт
Он жил и пел и в песне славил
Любовь, которой в мире нет
За это Лорку растреляли
На пустыре в рассветной мгле
И песню в землю закапали
И стало мерзко на земле
Стреляя в лорку, сатанели
От ненавести палачи
Но песню Лорки люди пели
И тихо плакали в ночи
И в песне - будушего вестник -
Вставал растрелянный поэт
И оживала вместе с песней
Любовь, которой в мире нет
(писал из памяти, если ошибки, уж не кричите))

Иосиф Бродский
Пророчество (1965)

Мы будем жить с тобой на берегу,
отгородившись высоченной дамбой
от континента, в небольшом кругу,
сооруженном самодельной лампой.
Мы будем в карты воевать с тобой
и слушать, как безумствует прибой,
покашливать, вздыхая неприметно,
при слишком сильных дуновеньях ветра.

Я буду стар, а ты -- ты молода.
Но выйдет так, как учат пионеры,
что счет пойдет на дни -- не на года, --
оставшиеся нам до новой эры.
В Голландии своей наоборот
мы разведем с тобою огород
и будем устриц жарить за порогом
и солнечным питаться осьминогом.

Пускай шумит над огурцами дождь,
мы загорим с тобой по-эскимосски,
и с нежностью ты пальцем проведешь
по девственной, нетронутой полоске.
Я на ключицу в зеркало взгляну
и обнаружу за спиной волну
и старый гейгер в оловянной рамке
на выцветшей и пропотевшей лямке.

Придет зима, безжалостно крутя
осоку нашей кровли деревянной.
И если мы произведем дитя,
то назовем Андреем или Анной.
Чтоб, к сморщенному личику привит,
не позабыт был русский алфавит,
чей первый звук от выдоха продлится
и, стало быть, в грядущем утвердится.

Мы будем в карты воевать, и вот
нас вместе с козырями отнесет
от берега извилистость отлива.
И наш ребенок будет молчаливо
смотреть, не понимая ничего,
как мотылек колотится о лампу,
когда настанет время для него
обратно перебраться через дамбу.

Я всегда твердил, что судьба - игра.
Что зачем нам рыба, раз есть икра.
Что готический стиль победит, как школа,
как способность торчать, избежав укола.
Я сижу у окна. За окном осина.
Я любил немногих. Однако - сильно.

Я считал, что лес - только часть полена.
Что зачем вся дева, если есть колено.
Что, устав от поднятой веком пыли,
русский глаз отдохнёт на эстонском шпиле.
Я сижу у окна. Я помыл посуду.
Я был счастлив здесь, и уже не буду.

Я писал, что в лампочке - ужас пола.
Что любовь, как акт, лишина глагола.
Что не знал Эвклид, что сходя на конус,
вещь обретает не ноль, но Хронос.
Я сижу у окна. Вспоминаю юность.
Улыбнусь порою, порой отплюнусь.

Я сказал, что лист разрушает почку.
И что семя, упавши в дурную почву,
не дает побега; что луг с поляной
есть пример рукоблудья, в Природе данный.
Я сижу у окна, обхватив колени,
в обществе собственной грузной тени.

Моя песня была лишина мотива,
но зато её хором не спеть. Не диво,
что в награду мне за такие речи
своих ног никто не кладёт на плечи.
Я сижу в темноте; как скорый,
море гремит за волнистой шторой.

Гражданин второсортной эпохи, гордо
признаю я товаром второго сорта
свои лучшие мысли, и дням грядущим
я дарю их, как опыт борьбы с удушьем.
Я сижу в темноте. И она не хуже
в комнате, чем темнота снаружи.

Я привычно скользил по речному теченью,
К неизвестным портам направляя свой ход,
Но жестоких корсар вожделенной став целью,
Экипаж мой был весело пущен в расход.

Что за доблесть – пыхтеть парусами под скарбом?
Что за честь – возить хлопок, потея смолой?
Уж не лучше ль, работу оставив бастардам,
Насладиться ветров и потоков игрой?

Воплощение детской мечты о погроме!
Я отдался владычеству зимних штормов.
И мысы, пребывавшие в старческой коме,
Стали сбрасывать плен теллурических снов.

Каждый сумрачный день воскресал я из мертвых,
На пенистых валах возносясь высоко,
Подавляя сочувствие к странникам-жертвам,
Отрываясь от слежки тупых маяков.

Соль морей разъедала мой корпус из пихты,
Ураганы, теченья влекли меня вдаль, –
Там, где якорь и руль станут просто реликтом,
Как в загнившей державе – властей вертикаль.

Я пьянел в млечном море абсента, которым
Истекают огромные груди богинь,
Поэтично возлегших в межзвёздных просторах,
Обагривших любовью астральную синь.

Я бывал унесён равноденственной бурей
В средоточие моргов и мрачных пучин,
Где, объевшись морской и небесной лазури,
Поплавком пляшет труп, развлекая ундин.

Я видал как в тропическом мареве ада
Расцветает пышней экзальтация зорь,
Как вбирают воронки карибских торнадо
Голубых вечеров голубиную хворь,

Как закатное солнце в сиреневых пятнах
Обречённо нисходит к чужим берегам
И как в ритмике волн – величаво и статно –
Воскресают герои софокловых драм.

Но я грезил о полночи снежной и льдистой,
Изумрудно простёртой вдали от смерчей,
Что полярным лобзаньем крадётся когтисто
Опечатать печаль океанских очей.

Созерцая истерику бойни приливов,
Я готов был заключить и сотню пари:
Океанов одышку едва ли смогли бы
Излечить светоносные стопы Марий.

Я форштевнем о лоно Флориды ласкался,
Налитое бутонами белых пантер.
Я уздечками радуг наивно пытался
Заарканить стада одичалых гетер.

На болотных, окольных путях океана,
В затхлых гетто, где слышатся вопли сирен,
Ритуально забитого Левиафана
Довелось обонять мне удушливый тлен.

Средь гниющих заливов и илистых мелей
Мне отведать пришлось их зловонный настой.
Оскверняли мой слух злошипящие змеи,
Чьи чешуйки покрыты клопов коростой.

Мне ужасно хотелось бы детям-индиго
Приоткрыть эту роскошь поющих дорад,
Окрылить их мечты парусами блицкригов,
Из морских овощей надоить оранжад.

Иногда, циркулируя соки и крови,
Океан выносил мне бесстыжий коралл, –
И тогда, как блудница пред удом метровым,
Я в немом восхищеньи на миг замирал.

Мне наскучила палубных птиц перебранка,
Их глаза белобрысые, едкий помёт…
Я был рад, когда в трюм ко мне с гордой осанкой
Заплывал собеседник – ногами вперёд.

Я, не сбросивший бухт и заливов вериги,
Ураганом в безжизненный брошен эфир.
Тщетно будут скелет мой ганзейские бриги
Рыскать по морю – моря пахтать эликсир.

В фиолетовой дымке, свободный, безлюдный, –
Я пробил небосвода эфирную дурь.
Я поэтам припас аппетитные блюда:
Всё в лишайниках солнце и, в соплях, – лазурь.

В электрических лунах я убыл и сгинул.
Я – безумная щепка в оскалах глубин.
Грозовые июли крушили дубиной
Вкруг меня небеса цвета ультрамарин.

Я за семьдесят лье чуял течку Мальстрёмов,
Содрогался, застигнув чудовищ экстаз.
Я мечтал – окунувшийся в синюю дрёму –
О Европе – о девочке с Одеонплатц!

Я прощупал морей эрогенные трассы, –
Я готов в их пульсациях вечно блуждать.
Под покровом ночей золотые Саргассы
Расправляют свою эректильную стать.

Мои слёзы омыли тоскливые зори.
Злая горечь любви осадила мой пыл.
Я желал бы – отверженный иконоборец –
Разбить вдребезги плоские лики светил!

Я хочу свежим ветром, развязно, распутно,
Мотыльково впорхнуть в европейский затон,
Где под пологом мая влачит беспробудно
Окаянные ночи замшелая хтонь.

Мне, познавшему волн роковую истому,
Не пристало торговцам в кильватер вставать,
Проплывать под пустыми глазами понтонов
И трёхцветную, жалкую спесь созерцать.

У любви не бывает разлук,
У любви есть одни только встречи,
До смешного счастливые речи
И ни лжи, ни тем более мук.

"Как же так! - скажут мне. -
Где любовь,
Там всегда и обиды, и споры
Бесконечные ревности, ссоры,
Примиренья и ревности вновь!"

Но давайте подумает здраво:
Там - то счастье, то - лесть, то -
месть.
Бесконечных эмоций лава,
Только есть ли уверенность, право,
В том, что это любовь и есть?!

При любви ведь не жгут корабли,
И разлука в любви не считается,
Даже если сердца друг от друга вдали,
Встреча все-таки продолжается!

Ну так скажем же вновь и вновь:
При любви все обиды мнимы,
Ибо там, где живет любовь,
Все преграды преодолимы!

* * *
Есть игра: осторожно войти,
Чтоб вниманье людей усыпить;
И глазами добычу найти;
И за ней незаметно следить.

Как бы ни был нечуток и груб
Человек, за которым следят, —
Он почувствует пристальный взгляд
Хоть в углах еле дрогнувших губ.

А другой — точно сразу поймет:
Вздрогнут плечи, рука у него;
Обернется — и нет ничего;
Между тем — беспокойство растет.

Тем и страшен невидимый взгляд,
Что его невозможно поймать;
Чуешь ты, но не можешь понять,
Чьи глаза за тобою следят.

Не корысть, не влюбленность, не месть;
Так — игра, как игра у детей:
И в собрании каждом людей
Эти тайные сыщики есть.

Ты и сам иногда не поймешь,
Отчего так бывает порой,
Что собою ты к людям придешь,
А уйдешь от людей — не собой.

Есть дурной и хороший есть глаз,
Только лучше б ничей не следил:
Слишком много есть в каждом из нас
Неизвестных, играющих сил...

О, тоска! Через тысячу лет
Мы не сможем измерить души:
Мы услышим полет всех планет,
Громовые раскаты в тиши...

А пока — в неизвестном живем
И не ведаем сил мы своих,
И, как дети, играя с огнем,
Обжигаем себя и других...

18 декабря 1913

Ты слышишь, как чайка рыдает и плачет,
Свинцовую зыбь бороздя,
Скрываются строгие черные мачты
За серой завесой дождя...

В предутренний ветер, в ненастное море,
Где белая пена бурлит,
Спокойные люди в неясные зори
Уводят свои корабли.

Их ждут штормовые часы у штурвала,
Прибой у неведомых скал,
И бешеный грохот девятого вала,
И рифов голодный оскал,

И жаркие ночи, и влажные сети,
И шелест сухих парусов,
И ласковый теплый, целующий ветер
Далеких прибрежных лесов.

Их ждут берега четырех океанов,
Там плещет чужая вода...
Уходят из гавани Дети Тумана...
Вернутся не скоро... Когда?